Неточные совпадения
— Нет, я не
враг. Я друг разделения труда. Люди, которые делать ничего не могут, должны делать людей, а остальные — содействовать их просвещению и счастью. Вот как я
понимаю. Мешать два эти ремесла есть тьма охотников, я не из их числа.
— Я не
понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я не
понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы, Русские, не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из него не сделаю; он звал обедать, я не поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него
врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это не делается.
Он
понял, что это самая лучшая тактика в его положении, потому что не только он не проговорится, но, напротив, раздражит молчанием самого
врага, и, пожалуй, еще тот ему же проговорится.
Катерина. Да
пойми ты меня,
враг ты мой: ведь до гробовой доски!
Договаривался, в задоре, до того, что однажды сказал: «Бог есть
враг человеку, если
понимать его церковно».
— Штыком! Чтоб получить удар штыком, нужно подбежать вплоть ко
врагу. Верно? Да, мы, на фронте, не щадим себя, а вы, в тылу… Вы — больше
враги, чем немцы! — крикнул он, ударив дном стакана по столу, и матерно выругался, стоя пред Самгиным, размахивая короткими руками, точно пловец. — Вы, штатские, сделали тыл
врагом армии. Да, вы это сделали. Что я защищаю? Тыл. Но, когда я веду людей в атаку, я помню, что могу получить пулю в затылок или штык в спину.
Понимаете?
— Ой, не надо пророчеств!
Поймите, еврей дерется за интересы человека, который считает его, еврея, расовым
врагом.
— Ага, — оживленно воскликнул Бердников. — Да, да, она скупа, она жадная! В делах она — палач. Умная. Грубейший мужицкий ум, наряженный в книжные одежки. Мне — она —
враг, — сказал он в три удара, трижды шлепнув ладонью по своему колену. — Росту промышленности русской — тоже
враг. Варягов зовет —
понимаете? Продает англичанам огромное дело. Ростовщица. У нее в Москве подручный есть, какой-то хлыст или скопец, дисконтом векселей занимается на ее деньги, хитрейший грабитель! Раб ее, сукин сын…
— Немцы считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные — ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам войну. За что? Никто этого не знает. Мы, русские, воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот царь был
врагом бога, и народ
понимал его как антихриста. Наши цари всегда воевали с язычниками, с магометанами — татарами, турками…
Между товарищами он был очень странен: они тоже не знали, как
понимать его. Симпатии его так часто менялись, что у него не было ни постоянных друзей, ни
врагов.
— Ну, это — общие места. Однако вы — не
враг науки, не клерикал? То есть я не знаю,
поймете ли вы…
Мы представляем себе слишком упрощенно нашего
врага, плохо знаем и
понимаем его душу, его чувство жизни, его миросозерцание, его веру.
Если нельзя победить
врага, если нанесением ему мелочного урона сам делаешь себе больше урона, то незачем начинать борьбы;
поняв это, вы имеете здравый смысл и мужество покоряться невозможности без напрасного деланья вреда себе и другим, — это также великое достоинство, Марья Алексевна.
И не хочет
понять самой простой истины: что не нужно усыплять в человеке его внутренние силы и связывать ему руки и ноги, если хотят, чтоб он мог успешно бороться с своими
врагами.
За личного
врага меня почитает, я это давно раскусил, и с чего, что ему тут, ведь умрет, я
понять не могу!
С другой стороны, и наши
враги, может быть,
поймут, что не к чему елозить и мучиться.
Старику приносил вести о литературном мире, о литераторах, которыми он вдруг, неизвестно почему, начал чрезвычайно интересоваться; даже начал читать критические статьи Б., про которого я много наговорил ему и которого он почти не
понимал, но хвалил до восторга и горько жаловался на
врагов его, писавших в «Северном трутне».
Во-вторых, как это ни парадоксально на первый взгляд, но я могу сказать утвердительно, что все эти люди, в кругу которых я обращаюсь и которые взаимно видят друг в друге «политических
врагов», — в сущности, совсем не
враги, а просто бестолковые люди, которые не могут или не хотят
понять, что они болтают совершенно одно и то же.
— Пора, товарищи,
понять, что никто, кроме нас самих, не поможет нам! Один за всех, все за одного — вот наш закон, если мы хотим одолеть
врага!
Но на этот счет Алексей Дмитрич оставался непреклонным. Кшецынский продолжал обедать за столом его высокородия, и — мало того! — каждый раз, вставая из-за стола, проходил мимо своего
врага с улыбкою, столь неприметною, что
понимать и оценить всю ее ядовитость мог только Федор. Но возвратимся к рассказу.
И тут-то исполнилось мое прошение, и стал я вдруг
понимать, что сближается речейное: «Егда рекут мир, нападает внезапу всегубительство», и я исполнился страха за народ свой русский и начал молиться и всех других, кто ко мне к яме придет, стал со слезами увещевать, молитесь, мол, о покорении под нозе царя нашего всякого
врага и супостата, ибо близ есть нам всегубительство.
— Долго-с; и все одним измором его,
врага этакого, брал, потому что он другого ничего не боится: вначале я и до тысячи поклонов ударял и дня по четыре ничего не вкушал и воды не пил, а потом он
понял, что ему со мною спорить не ровно, и оробел, и слаб стал: чуть увидит, что я горшочек пищи своей за окно выброшу и берусь за четки, чтобы поклоны считать, он уже
понимает, что я не шучу и опять простираюсь на подвиг, и убежит. Ужасно ведь, как он боится, чтобы человека к отраде упования не привести.
— Схожу-с! — повторил капитан и, не желая возвращаться к брату, чтоб не встретиться там впредь до объяснения с своим
врагом, остался у Лебедева вечер. Тот было показывал ему свое любимое ружье, заставляя его заглядывать в дуло и говоря: «Посмотрите, как оно, шельма, расстрелялось!» И капитан смотрел, ничего, однако, не видя и не
понимая.
Идет полк с музыкой — земля под ним дрожит и трясется, идет и бьет повсюду
врагов отечества: турок, немцев, поляков, шведов, венгерцев и других инородцев. И все может
понять и сделать русский солдат: укрепление соорудить, мост построить, мельницу возвести, пекарню или баню смастерить.
В училище меня учили, как командовать солдатом, но совсем не показали, как с ним разговаривать. Ну, я
понимаю — атака.
Враг впереди и близко. «Ребята, вся Россия на нас смотрит, победим или умрем». Выхватываю шашку из ножен, потрясаю ею в воздухе. «За мной, богатыри. Урррраааа…»
— И я вас узнал также. Не знаю,
поймете ли вы меня, но… за то одно, что мы здесь встретились с вами… и с другими, как равные… как братья, а не как
враги… За это одно я буду вечно благодарен этой стране…
— Войдемте на лестницу, — сказал он. — Я тоже иду к Гезу. Я видел, как вы ехали, и облегченно вздохнул. Можете мне не верить, если хотите. Побежал догонять вас. Страшное, гнусное дело, что говорить! Но нельзя было помешать ему. Если я в чем виноват, то в том, почему ему нельзя было помешать. Вы
понимаете? Ну, все равно. Но я был на вашей стороне; это так. Впрочем, от вас зависит, знаться со мной или смотреть как на
врага.
— У вас есть
враг… Он передал Ивану Иванычу, что вы где-то говорили, что получаете с него по десяти рублей за каждого убитого человека. Он обиделся, и я его
понимаю… Но вы не унывайте, мы устроим ваш роман где-нибудь в другом месте. Свет не клином сошелся.
— Поговоримте спокойно… — продолжал Головинский, предлагая Гордею Евстратычу стул. — Порядочные люди всегда
поймут друг друга, и я надеюсь, что мы не разойдемся
врагами.
Марья Львовна (сходит с террасы). Я этого не вижу в вашем друге, не вижу, нет! Чего он хочет? Чего ищет? Где его ненависть? Его любовь? Его правда? Кто он: друг мой?
враг? Я этого не
понимаю… (Быстро уходит за угол дачи.)
— Ну, вот видишь, боярин, — сказал знаменитый гражданин нижегородский, — я не пророк, а предсказание мое сбылось. Сердце в нас вещун, Юрий Дмитрич! Прощаясь с тобою в Нижнем, я головой бы моей поручился, что увижу тебя опять на поле ратном против общего
врага нашего, и не в монашеской рясе, а с мечом в руках. Когда ты прибыл к нам в стан, то я напоминал тебе об этом, да ты что-то мне отвечал так чудно, боярин, что я вовсе не
понял твоих речей.
Петь"страх
врагам!"очень выгодно, а дирижировать при этом оркестром — и того выгоднее: Дракины это
поняли. Поэтому-то они и поползли такою массой в Петербург, в чаянии доказать, что никто так ловко не сумеет за шиворот взять, как они. С помощью этой песни уже многие на Руси делишки свои устроили — отчего же не устроить себя тем же способом и Никанору Дракину? Поющий эту песню внушает доверие; доверие приводит за собой почести, а почести приближают к казенному сундуку…
— Правду говорить — не всякому дано! — сурово и поучительно заговорил Яков Тарасович, подняв руку кверху. — Ежели ты чувствовал — это пустяки! И корова чувствует, когда ей хвост ломают. А ты —
пойми! Всё
пойми! И
врага пойми… Ты догадайся, о чем он во сне думает, тогда и валяй!
— Вот оно что!.. — проговорил он, тряхнув головой. — Ну, ты не того, — не слушай их. Они тебе не компания, — ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они — твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, — они дешево стоят, и их везде как собак нерезаных.
Понял? Они про меня много могут худого сказать, — это потому они скажут, что я им — полный господин. Тут все дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек — всем людям
враг…
— А я, ее дитя, вскормленное ее грудью, выученное ею чтить добро, любить, молиться за
врагов, — что я такое?.. Поэзию, искусства, жизнь как будто
понимаю, а
понимаю ли себя? Зачем нет мира в костях моих? Что я, наконец, такое? Вырвич и Шпандорчук по всему лучше меня.
До сих пор она только выжидала, испытывала, хотя и
понимала, что дело слишком испорчено и что
враги ее слишком обогнали ее на дороге.
— Я не
понимаю вашего тона… — пробормотал Лаевский; его охватило такое чувство, как будто он сейчас только
понял, что зоолог ненавидит его, презирает и издевается над ним и что зоолог самый злейший и непримиримый
враг его. — Приберегите этот тон для кого-нибудь другого, — сказал он тихо, не имея сил говорить громко от ненависти, которая уже теснила ему грудь и шею, как вчера желание смеяться.
А потом пойдут газетные «слухи»… ах, эти слухи! Ни подать руку помощи друзьям, ни лететь навстречу
врагам — нет крыльев! Нет, нет и нет! Сиди в Монрепо и
понимай, что ничто человеческое тебе не чуждо и, стало быть, ничто до тебя не касается. И не только до тебя, но и вообще не касается (в Монрепо, вследствие изобилия досуга, это чувство некасаемости как-то особенно обостряется, делается до болезненности чутким). А ежели не касается, то из-за чего же терзать себя?
— Третий пункт: люблю правду, искренность и честность, — продолжал я почти машинально, потому что сам начинал уж леденеть от ужаса, не
понимая, как это я так говорю… — Я люблю мысль, мсье Зверков; я люблю настоящее товарищество, на равной ноге, а не… гм… Я люблю… А впрочем, отчего ж? И я выпью за ваше здоровье, мсье Зверков. Прельщайте черкешенок, стреляйте
врагов отечества и… и… За ваше здоровье, мсье Зверков!
—
Понял? То-то. Я тебе почему говорю? Пекарь твой хвалит тебя, ты, дескать, парень умный, честный и живешь — один. А к вам, в булочную, студенты шляются, сидят у Деренковой по ночам. Ежели — один, понятно. Но — когда много? А? Я против студентов не говорю — сегодня он студент, а завтра — товарищ прокурора. Студенты — хороший народ, только они торопятся роли играть, а
враги царя — подзуживают их!
Понимаешь? И еще скажу…
— Vous autres, gens de l'epee et de robe Вы, люди военные и чиновники., — обыкновенно выражался Мангушев, — вы должны администрировать, заботиться о казне, защищать государство от внешних
врагов… que sais-je! Nous autres, chatelains, nous devons rester a notre poste! и прочее! Мы, помещики, должны оставаться на нашем посту! Мы должны наблюдать, чтоб здесь, на местах, взошли эти семена… Одним словом, чтоб эти краеугольные камни… vous concevez?
понимаете?
На первый случай да будет позволено нам не разрушать на некоторое время спокойствия и квиетизма, в котором почивают формалисты, и заняться исключительно
врагами современной науки, — их мы
понимаем под общим именем дилетантов и романтиков. Формалисты не страдают, а эти больны — им жить тошно.
— Да, — сказал он, — теперь я начинаю
понимать; кто-нибудь меня оклеветал перед вами, у меня столько
врагов и особенно друзей, теперь
понимаю, отчего намедни, когда я заезжал к вам, это было поутру, и я знаю, что у вас были гости, то меня не приняли; о, конечно, я сам не буду искать вторично такого оскорбления.
Если она не заставала его в мастерской, то оставляла ему письмо, в котором клялась, что если он сегодня не придет к ней, то она непременно отравится. Он трусил, приходил к ней и оставался обедать. Не стесняясь присутствием мужа, он говорил ей дерзости, она отвечала ему тем же. Оба чувствовали, что они связывают друг друга, что они деспоты и
враги, и злились, и от злости не замечали, что оба они неприличны и что даже стриженый Коростелев
понимает все. После обеда Рябовский спешил проститься и уйти.
Вавилов слушал и, как неглупый малый,
понимал, что отдаться на великодушие
врага — всего лучше. С этого и надо бы начать. И, не зная, куда девать свою злобу, солдат вслух обругал Кувалду...
Ордынов нахмурил брови и злобно посмотрел на старика. Тот вздрогнул от его взгляда. Слепое бешенство закипело в груди Ордынова. Он каким-то животным инстинктом чуял близ себя
врага на смерть. Он сам не мог
понять, что с ним делается, рассудок отказывался служить ему.
Он вдруг сознавал свое настоящее положение, вдруг стал
понимать, что он одинок и чужд всему миру, один в чужом углу, меж таинственных, подозрительных людей, между
врагов, которые все собираются и шепчутся по углам его темной комнаты и кивают старухе, сидевшей у огня на корточках, нагревавшей свои дряхлые, старые руки и указывавшей им на него.
Рассказ ее был бессвязен, в словах слышалась буря душевная, но Ордынов все
понимал, затем что жизнь ее стала его жизнию, горе ее — его горем, и затем что
враг его уже въявь стоял перед ним, воплощался и рос перед ним в каждом ее слове и как будто с неистощимой силой давил его сердце и ругался над его злобой.
Здесь персидский царь гоняет море сквозь строй, так же мало
понимая нелепость поступка, как его
враги афиняне, которые цикутой хотели лечить от разума и сознания.
Андрей. Да так, хуже чего не бывает; и обманывали нас и грабили — это с нами за нашу глупость случалось, а такой обиды и во сне не снилось, и
врагу не пожелаем. Что я для вас сделал — об этом я говорить не стану, потому что вы за попрек сочтете, но я вам душу, душу отдал-с…
Понимаете ли, душу отдал…